Thursday, January 10, 2013

עוצמה לישראל - בחירות 2013 (Hebrew)

נפתלי בנט שר ומנגן בשידור חי - מרגש (Hebrew)

Мракобесие, или Наших бью

Отрывок. Форматирование моё.

Кризис образования

...Образование — это социальный институт, который призван бороться с мракобесием. Если мракобесие против науки и прогресса, то кто же дает юношеству образ этих героев современности, кто научает наукам, как не образование? Так что мракобесие всегда имеет некоторое отношение к образованию.

Ниже есть продолжение.

Что же происходит? Происходит падение классической образованности, поскольку меняется культура и меняется социальное устройство мира. Речь не об одной стране, речь о всемирной истории — меняются условия социального существования человечества, и для новых условий нужны новые формы образования. Нет смысла говорить, что «надо просто учить детей, как нас учили», — так уже не получится, да это и вредно — учить так же, как учили прежние поколения, значит отстать. Мир меняется, по-прежнему уже не годится.

Прежнее образование было основано на авторитете знания. Было заранее известно, что вот — истина, потому что она добыта наукой, это — классические научные открытия, и надо их усвоить, их надо знать и уметь применять. Такова позиция безусловного авторитета.

Что же произошло? Сразу несколько процессов дали результат. Во-первых, авторитетных знаний стало слишком много. Они стали конкурировать за очередность вхождения в голову ученика, стали выталкивать друг друга, и все острее шли споры, чей урок важнее. Ясно, что все классические и необходимые знания не влезут, надо жертвовать.

Возникает особенный вид «научного мракобесия» — крайние формы сциентизма. Иной ученый-естественник считает себя вправе пренебрегать гуманитарным знанием или не знать классических произведений музыки и литературы, более того, отзываться о них с презрением. По поведению это самое настоящее мракобесие, но исходящее от ученого. Причина именно в том, что все не влезает, человек односторонне развивается, а плохие манеры и неумение думать в данном случае и проявляются как мракобесие. В этом смысле все равно, на каких позициях стоит человек — на научных или антинаучных, — его поведение будет мракобесным.

Образование стало пониматься институционально. Ведь всеобщее школьное образование — совсем молодое изобретение, едва сотня лет ему, ну полторы. До того люди образовывались различными путями. А с появлением всеобщей обязательной государственной школы возникло мнение, что чему не научили в школе — того человек знать не будет. Значит, надо обязательно впихнуть все самое дорогое в школьную программу.

Когда такое обязательное и всеобщее образование возникало, общество было автократическим, в нем существовали безусловные авторитеты. По мере развития рационализма шла демократизация, самые разные общественные силы получали права на существование. Общество изменилось. Конечно, до демократии далеко, но разные точки зрения получили право быть — а в школе образование по-прежнему ведется с позиции авторитета. Такой позиции больше не доверяют. У этого процесса много причин (от экономики до политики), но можно его описать и как внутренний процесс демократизации и отказа от авторитарной позиции. Можно считать, что к истине процедуры демократии не имеют отношения, однако и эту позицию следует обосновать. На самом деле демократия «прописана» в научном методе, сделано это еще Робертом Бойлем в его концепции «незаинтересованных свидетелей» эксперимента.

При свержении авторитаризма в социальной сфере было использовано оружие экономического мышления: прав тот, кто выиграл, критерий истины — польза. Прежнее образование строилось на критерии безусловной пользы знаний. Кто является гарантом этой ценности знания? Оказалось, что гарант куда-то делся. Критерий полезности стал один — как именно знания пригодятся в будущей жизни, какую пользу принесут. Это тоже идеология, ведь будущее еще не наступило, так что на деле тут сражаются не самообманы с пользой, а одни иллюзии с другими: иллюзии учителей, что у них в руках истина, противостоят иллюзиям учеников, которые думают, будто знают, что именно им будет полезно.

Это перечисление причин падения образования можно продолжать. Классическое образование распалось в силу собственных внутренних причин, те же процессы увеличения свободы, рост знаний, отказ от необоснованных авторитетов привели к кризису образования. В новом обществе нужно учить как-то иначе, потому что по-старому уже не получается, но как именно это делать?..

Жизнь в агрессивной среде

Пожалуй, следует не предаваться печали по поводу того, что у науки еще есть враги, что многие склоняются к религиозному мировоззрению, а подумать над тем, что нового можно различить в условиях изменившегося общества в отношении образования. В каких условиях теперь придется рассказывать о науке и обучать основам знаний?

До определенного периода просвещение, наука развивались в среде привычно враждебной, в среде понятий, которые были произведены мировоззрением, с которым наука училась сражаться сызмальства, а именно со спиритуальными понятиями религиозного мировоззрения. Против них использовались очень мощные орудия: критицизм, едкий скепсис, указание на недоказанность и проч.

Каковы условия окружающей культурной среды теперь, в каких условиях идет обучение научному мировоззрению в новых условиях?

1. Возрастающие критицизм и нигилизм. Внедрение научного образа мышления в прошлые века привело к разрушению авторитарных систем мысли, основанных на вере в авторитет. Если наука чему научила, так это вольному обращению с авторитетами: «Не верю никому!» Научная критика съела авторитеты, и теперь науки придется преподавать людям критически настроенным, которые очень рано узнают, что не следует верить, а надо противоречить, испытывая на прочность. Но многие научные положения нельзя доказать профанам, их принимают на веру в надежде, что потом они оправдаются.

2. Однородные противники. У науки сейчас почти не осталось конкурентов в идейном поле. Религия сама пытается найти позицию, в которой она бы науке не противоречила, философия разгромлена и приведена в униженное и невменяемое состояние. То, что еще осмеливается соперничать с современными научными понятиями, — вовсе не другая идеология. Это просто другие формы научных теорий. В целом такие концепции принято называть паранаукой, и отдельный жанр литературы составляет поиск критериев и границ, отличающих паранауку от науки. Однако резких границ нет, и по формальным признакам отличить их не удается. Научные понятия теперь конкурируют не с какими другими, а с недоразвитыми (или переразвитыми) научными понятиями альтернативных концепций.

У каждой идейной системы есть свита из идейных течений, которые ей внутренне родственны и в то же время являются злейшими врагами. Скажем, у любой религиозной конфессии такие «свои» враги — это ереси и секты. У науки как идейного образования тоже есть одноприродные ей враги — такие вот паранаучные теории вроде новой хронологии или теории торсионных полей. А они врут на научный манер. Лицемерие, как известно, — та цена, что платит порок добродетели. Потому важно, что сайентология маскируется под науку, четко показывая, кто сейчас сильнее.

Это значит, что преподавателю знаний сегодня приходится соперничать не со старыми врагами, к встрече с которыми он готов (религиозное невежество, известное дело, отступает перед светом разума, если над ним как следует посмеяться), а с врагами, оснащенными тем же оружием. Некоторые паранаучные теории со временем получают признание и входят в состав научных, некоторые научные теории, напротив, выходят в паранауку — то есть средства обороны, критичность, доказательность, зубастость у них вполне те же, что и у «легального» научного мировоззрения. В чем причина неверности данной теории, доподлинно знает профессионал, но объяснить это «наружу» без привлечения авторитарности иногда практически невозможно за ограниченное время. Преподавание науки в таких условиях — совершенно особая задача. Здесь может возникнуть ощущение наступающего мракобесия, однако это особое мракобесие, оно расположено внутри научной идеологии.

Как справляться с такими противниками? Конечно, можно надеяться на домашние средства, что прокатит и ученики поверят, что такая-то теория — бяка. Но есть и иное решение, стратегическое. Можно предложить задержанное обучение, некоторые предметы должны преподаваться в более позднем возрасте. Сейчас, напротив, обучение смещается в более ранний возраст, когда ребенок максимально некритичен. Это приводит к ситуации «мести»: внедренное в восприимчивом возрасте оказывает такое влияние, что затем увеличивается критицизм, отказ усваивать что-либо, противоречащее рано проявившемуся (и незрелому) мировоззрению. Лучше подождать развития способности суждения и преподавать некоторые предметы позже. Разумеется, это подразумевает иное социальное устройство — проблемы образования вообще предполагают очень сильные решения, они требуют крупных социальных изменений.

3. Новая метафизика. Каждая идейная система имеет свой ряд предельных понятий, которые организуют человеческую жизнь, выражают цель и смысл, служат основой размышлений. Это не аксиомы — понятно, что наука не устроена на манер дедуктивной системы.

Существует ряд таких понятий, которые раньше использовались наукой, но произведены совсем другим, давним спиритуальным мировоззрением, и теперь наука от таких понятий постепенно отказывается. Это, например, понятия «жизнь», «смерть», «истина», «добро». Такие понятия вытесняются в… философию, но научными более не являются. Но вместо них появляются другие понятия, собственная метафизика науки. Это понятия вроде «информации», «системности», «достоверности», «фальсификации» и проч. Если выделять из них самые важные, в самом деле используемые обществом и в то же время насквозь «пронаученные», то это будут «богатство», «здоровье», «бессмертие» (продление жизни).

Наука пытается решать проблемы, обозначенные этими понятиями, они служат целями, направляющими ее развитие на данном этапе, а с другой стороны — возникают проблемы, обычные при столкновении науки с метафизикой. Правда, это своя, научная метафизика, ее приходится не выбрасывать в окно, а как-то причесывать и пытаться представить операциональные способы решения возникающих проблем.
Проблемы

Откуда берутся проблемы? Кто же виноват, кто их расплодил?

Когда молочнокислые бактерии едят молоко, оно со временем становится таким, что в нем уже не могут жить молочнокислые бактерии. Организмы портят собственную среду — она становится непригодной для их жизни, потому что в ней слишком много продуктов их жизнедеятельности.

Мы живем в эпоху победившего (почти) рационализма и научного мировоззрения. Сейчас это самая могучая мировоззренческая сила на планете. Она не единственная, у нее есть соперники, но — самая сильная. Так было не всегда, рационализм встал во главе мировоззрений сравнительно недавно. И за пару веков развития и в конечном счете господства поменял культуру, в которой рос, выделив в нее результаты своего развития. Создал себе проблемы с воспроизводством.

То есть ведущие тенденции нашего времени (демократия, экономоцентризм, сциентизм и проч.) и являются важными причинами роста мракобесия, и это не мешает признавать, что эти самые ведущие тенденции развились благодаря рационализму. Это довольно обычный процесс: преобладание холодных рассуждений притягивает противоположность, страстное безрассудство.

Совсем отдельный вопрос — как к этому относиться. Можно злорадствовать, что у рационализма проблемы. Можно подойти как к задаче и искать решения, отыскивая общественные силы, прогнозируя институты, которые могли бы либо очистить среду, либо организовать вывод результатов жизнедеятельности рационализма куда-то в особенные общественные «карманы» — в общем, подумать, как это решить. Но сам факт изменения общества рационализмом и появление в связи с этим проблем воспроизведения рационализма в умах следующих поколений существует.

Что это за такие результаты жизнедеятельности, которые мешают рационализму?

Враги рационализма: эмпиризм, практицизм, религиозность, демократия

Очень важно обозначить позицию: в человеческой жизни многое находится в противоречивых отношениях и враждует между собой. И это правильно, за счет этого живем. У нас совершенно нет цели все привести к непротиворечивому состоянию — это будет смерть.

Поэтому не стоит раздумывать, кого же из врагов выбрать, кто более прав. Должны существовать обе стороны, важно лишь понять, какое у каждой стороны место, где они должны быть расположены в человеческой жизни.

Старым, исходным врагом рационализма является эмпиризм, опора на опыт. В то же время один из основных методов современного рационализма — экспериментальный. Понятно, что если продумывать эти мировоззрения до конца, они переходят друг в друга. Эксперимент — очень сложная рациональная конструкция. Но в корнях своих, если брать их упрощенно, они противоречат друг другу. Поэтому обычный способ возражать рационализму — от эмпиризма: «Мало ли что говорит ваша теория! А я вот вижу, что в жизни всё наоборот». Между тем современная наука контринтуитивна. Началось это с контринтуитивной математики, к ХХ веку появилась неинтуитивная физика, сейчас появляется контринтуитивная биология. Это значит, что обычный здравый смысл, посмотрев на проблему и почесав затылок, выдает неверное решение. Больше не удается апеллировать к здравому смыслу, доказывая религиозные заблуждения, — здравый смысл просто не работает при решении многих познавательных проблем.

Когда-то, на заре Просвещения, считалось, что практика может служить критерием истины, а если проще — что выгода определяет, кто тут прав. Невидимая рука, разбираясь на рынке, так же легко справится и с научными теориями. Кто приносит пользу людям и выгоду владельцу — тот и прав, а метод его верен, а если потом выяснится что-то другое, так перерешим, делов-то. Это, разумеется, антирационалистическая точка зрения — и при этом крайне влиятельная и почти общепринятая.

Давний враг научного мировоззрения — мировоззрение религиозное.
Но отношения между ними совсем не такие простые. Многие приемы научного мышления выросли внутри религии, теология была весьма рациональной практикой. Отличить, какое рассуждение научное, а какое теологическое, вовсе не так просто. Кажется, дело решается целью: кто в конце говорит «Во славу Божию! Аминь», тот теолог, кто славит человека и свет знания — тот ученый. А по методам, в процессе рассуждения, совершенно невозможно разобраться, кто же тут рационалист. Это потому, что рационализм — это средство познания, а кто средство использует, в нем не записано. Потому рационализм может быть свойствен и религии, а антирационализм используется в науке. Но когда наука и религия сталкиваются, они ищут оружие поухватистее, и тогда обычно наука берется за аргументы рационализма, а религия — иррационализма. Но это дело тактическое и боевое.

Демократия и равные права были предоставлены личностям; у личностей имеются мнения, от этого возникло впечатление, что у мнений равные права. В самом деле, если какое-то мнение авторитарно прищучить, то вместе с ним окажется поражен в правах и носитель этого мнения, который требует к себе уважения. В результате пятнадцати- и двадцатилетние молодые люди имеют концепции и представления о мироздании — как каждый помнит, очень серьезные. Дело усугубляется тем, что люди более взрослые часто не имеют за душой ничего серьезнее, чем те же самые концепции с того же уровня обоснованиями, только застарелые. В споре двух глупостей истина отказывается рождаться, так что демократия мнений даже вроде имеет право на существование: ее права легче всего защитить, указав на невыносимо глупые аргументы обеих спорящих сторон.

Демократизация вполне логично ведет к отказу от диктатуры знания. Любое знание и позиция знающего должны сначала доказать, что они имеют право на выделенную авторитетную позицию. Сделать это крайне трудно — знание контринтуитивно, и для того, чтобы понять это знание, надо сначала занять позицию ученика, причем надолго. То есть у скепсиса прямого и последовательного пути к знанию просто нет, на каком-то этапе надо поверить в авторитет знания и принять позицию ученика, и только потом окажется возможным проверять и понимать доказательства. Скептическая позиция — ложный друг рационализма, как и прочие приемы познания, иногда скепсис нужен, иногда он помеха.

Все эти враги рационализма — эмпиризм, практицизм, иррационализм и демократия — развились во многом благодаря его усилиям; именно рационализм Просвещения привел нас к уважению чужих мнений, демократизации, признанию прав практицизма против аристократизма и прочим хорошим вещам. И эти же результаты развития рационализма могут служить и к его опровержению, поставляют аргументы в антирационалистических спорах.

Большая игра

Представим, что мы должны совершенно незаинтересованно сравнить религию и науку, их роль в обществе. Значит, выведем себя из ситуации. Допустим, мы играем в компьютерную игру, перед нами — «Цивилизация». Там есть опции, мы можем ввести в стране, за которую мы играем, определенное социальное новшество.

Мы можем ввести «религию». Заплатить за появление ее в нашем обществе, сделать отчисления на поддержание, строить храмы. Что мы с этого будем иметь? Стабильность общества увеличивается, растет его интегрированность, послушность правительству, меньше социальных протестов, поведение рабочих становится более предсказуемым, если неудачи какие — скинься на лишний храм, и дело в шляпе. Кому это выгодно? Игроку, тому, кто в самом деле принимает решения в этой игре...

А «наука»? От науки зависит технический прогресс, на котором стоит сейчас вся экономика. С падением науки рухнет все — население в нынешней численности не прокормить, катастрофический голод, болезни, значит — войны, восстания. Это практически разрушение социального порядка, что там будет дальше — предсказать трудно, но игре данного игрока конец, управляемое им общество будет разрушено.

Значит, «наука» важнее «религии». Однако есть разница. Наука — дело всемирное, ее открытия становятся общим достоянием, ее результаты можно купить. А религия — дело местное, она влияет на то самое общество, в рамках которого действует: религия соседей грозит разве что захватом населения в стране игрока, ему очевидным образом выгоды не принося. Значит, можно локально пожертвовать наукой, надеясь купить ее достижения за границей, в других странах, где это дело не бросят, а у себя для увеличения стабильности поддержать религию. Позиция «нечестная», но это же всего лишь игра.

Можно надеяться, что необходимые научные плоды будут регулярно покупаться — в том числе образованные работники, а также престижные разработки. Ясно, что как решение на длительный срок это не годится. Сравнительно скоро общество, жертвующее наукой, потеряет уже и возможность рецепции науки, даже купленные достижения не смогут работать в такой общественной среде. Но это все же разговор о долгих временах, а если задача — продержаться еще пару ходов, то почему нет. Кроме того, всегда есть страны-паразиты, которые не вкладываются в большие решения, но выгоду от них получают — обычно это страны малого размера, роль которых в общем балансе очень невелика. Можно пытаться вести такую паразитическую игру, надеясь продержаться на этой стратегии до изменения ситуации.

Видимо, надо зафиксировать результат схватки мировоззрений на настоящий момент. Наука побеждает; будущее за научным мировоззрением; важнее, какой будет сама наука. Желательно выстроить социальные институты — образование, СМИ, систему государственной поддержки — так, чтобы они не сильно искажали научное мировоззрение.

Не надо забывать: это всего лишь игра в институты. Этим не решается, во что верить человеку — он может верить в религию или в науку. Ведь человек верит не условно, не понарошку — он в самом деле выстраивает жизнь согласно истинам науки или религии. Эти истины определяют, как человек будет жить — в обществе бедном или богатом, ограниченном либо «опасностью мракобесия», либо «опасностью неверия», в обществе более или менее образованных людей, более или менее свободных. Кроме того, можно запомнить: хорошо жить не в обществе, которым управляет какой-то игрок, лучше жить в обществе равных людей и договариваться с ними.

Раскроем карты

Содержательно «мракобесие» — не более чем обзывалка. Используют ее, сколько можно понять, некоторые искренне, а иные — полагая, что «народ» другого не поймет и надо быть доходчивым.

Но правда еще и в том, что мракобесием обычно обзывают именно религиозное мировоззрение...

...Это связано с довольно общим представлением, что верующие (конкретно — православные) страдают некоторой формой умственной недостаточности. Разные люди описывают эту недостаточность в разных выражениях: кто говорит — невежество, кто — сумасшествие, кто — идиотизм. Свобода выбора.

Хотя самым неприятным мне кажется то, что это совершенно неверные представления. В определенном смысле было бы хорошо, если б удалось узнать, что православные отличаются такими-то свойствами. Гораздо неприятнее ситуация, если они ничем не отличаются. Что среди них ровно столько же идиотов и сумасшедших, сколько среди прочего населения, и столько же людей умных, очень знающих, имеющих научные степени. Если православные по умственным показателям не отличаются от прочих, это разрушает аргумент «глупости», к ним обращенный. Но может оказаться, что они вообще никакими «знаниевыми» и поведенческими особенностями не отличаются, и это может свидетельствовать, что они, в общем, не христиане.
...
Заключение: ты за кого?

Когда две крупные силы всерьез дерутся и кто-то говорит, что это их дело, а людям лучше подальше держаться, он рискует получить с обеих сторон. Мол, так кто ж прав на самом деле? За кем окончательная правда? Что за двурушничество? Либо мы правы, либо они. Отвечай!

Видите ли, дело в том, что тут не важно, кто прав. Самым ценным является человеческая свобода. От того, за кого лично я, ничуть не меняется ситуация моего соседа: я ему не указ. Война этих лагерей мне не нравится, потому что ущемлена свобода, ведь обе стороны воюют нечестно и к свободе не чутки. Каждая сторона с радостью захапала бы под себя образование — чтобы лишить людей выбора, доказать свою правоту с самых ранних лет. Каждая сторона расписывается в презрении ко всем инакомыслящим и действует вполне тоталитарно. Мне это не нравится. Причем наука и религия ведут себя так, будто они тут одни, стремятся нацело поделить поле мировоззрений, чтоб не было мысли, будто может быть что-то еще. Это тоже не слишком приятно.

Вопрос первенства между наукой и религией должен решаться внутри людей, а не между ними. Там, где «между» — в обществе, — не должно быть принуждения в мировоззренческих вопросах. А сейчас оно есть. Можно возмущаться появлением священников в школах — ровно до тех пор, пока не придется признать: а до сих пор образование было атеистическим. Принудительность и к клерикализму, и к антиклерикализму крайне неприятна.

Что является мракобесием — решается не содержанием, а формой посещения. Если взрослые люди свободно собираются на лекцию, то здесь нет ничего мракобесного, не важно, это религиозная лекция, научная, или антирелигиозная, или антинаучная. Если группу людей принуждают посещать ту или иную лекцию, она — мракобесная, не важно, пусть ее содержание — опровержение мракобесия.

Отсюда понятно, как следует относиться, например, к клерикализации армии или государственного аппарата.

Наука не касается вопросов религии, это ненаучные вопросы, наука не решает их «отрицательно», она просто ими не занимается. Столкновение религии и науки происходит не «за знания», они сражаются за людей: кому будут верить люди. Тут надо уточнять, кто же сражается — скажем, не наука, а научное мировоззрение, что совсем особое дело. Но в любом случае это борьба за власть, и взрослые люди сами могут решать, кому они подчиняются, или остаться анархистами в этом вопросе.

Взрослые могут решать. В этой формуле присутствует некоторое лукавство. Как знает каждый, они не могут. В подавляющем большинстве взрослые совершенно не способны разбираться ни в науке, ни в религии. Они верят в бессмысленные формулы («каждое живое существо изначально способно отличать правду от лжи», «народ не обманешь», «уже здравый смысл подсказывает…»), они что-то себе решают, но их решения не имеют никакого смысла, это бессмысленное курлыканье, а не мысли. Но все же они могут решать. По факту: идти или не идти, соглашаться или нет. Что они принимают решения на недостаточных основаниях, бессмысленно и обычно беспощадно — это другой вопрос. На взрослых людях уже можно ставить крест — все, ничего уже не сделать. Они уже свободны, то есть уже отдали свою свободу мысли какой-то партии.

Человеческая свобода рождается в муках сомнения и умирает в момент выбора или голосования. Такой у нее жизненный цикл.

Однако это касается взрослых людей. А как быть с теми, кого принуждают по необходимости? Проблема образования подразумевает — до некоторой степени — принудительность. Чему же можно учить детей, чтобы это не было мракобесием? Как это сделать в условиях равноценности мнений?

Пожалуй, для начала — не врать.

На фоне этой непрекращающейся войны, взаимных возмущений, ярости и пожеланий смерти я бы сказал, что вопросом тут является совсем не то, о чем спорят. Вопрос в том, как построить свободное образование.
http://expert.ru/expert/2013/01/mrakobesie-ili-nashih-byut/

Станут ли религии несущими конструкциями нового миропорядка

Сильно сокращено. Форматирование моё.

В поисках системы координат

...О вторжении религии в политику активно заговорили в связи с феноменом «политического ислама», самым ярким проявлением которого стали теракты 11 сентября 2001 года. Точнее, таковыми их сочли на Западе, хотя исламские богословы и умеренные политики мусульманских стран решительно отмежевывались от экстремизма, утверждая, что «Аль-Каида» и иже с ней не имеют никакого отношения к магистральному направлению развития уммы. События последнего десятилетия отчасти подтвердили это, но одновременно и продемонстрировали, что в процессе рождения новой политики отделить мейнстрим от маргиналий просто невозможно.

Ниже есть продолжение.

Подлинный политический подъем в государствах Арабского Востока вспыхнул без участия исламистов — революционные потрясения в Тунисе, Египте, Ливии, Йемене захватили их врасплох, так же, как когда-то февральская революция стала сюрпризом для большевиков. Но так же, как и большевики в России, исламские силы быстро сориентировались и оказались бенефициарами перемен. Теперь им предстоит самое главное — доказать, что чистота помыслов и пафос истинной веры, благодаря которым исламисты всегда обеспечивали себе моральное преимущество над правящими автократами, сочетаются со способностью эффективно управлять и гарантировать рост...

После 11 сентября в США и Европе на официальном уровне постоянно говорилось о недопустимости перевода конфликта в религиозную плоскость — виноват не ислам, виноваты преступники. Однако подсознание спрятать не получалось — высказывание Джорджа Буша о «крестовом походе против терроризма» стало для исламистов подарком, неопровержимым аргументом в пользу неизменной экспансионистской сущности Запада. Но реальный раскол прошел не там, где его предвидели Сэмуэль Хантингтон и его поклонники.

В 2006 году, когда в разгар «карикатурного скандала» по всему исламскому миру атаковали датские посольства и жгли флаги, два датских епископа напомнили о том, что на них, вообще-то, крест, христианский символ. Так что сжигание — это такое же святотатство, как и высмеивание Пророка. Однако это высказывание не привлекло внимания, поскольку основная аргументация лежала совсем в другой плоскости — в западном либеральном обществе нельзя ограничивать свободу самовыражения. И государство не имеет права в это вмешиваться, даже если кому-то не нравятся такие проявления свободы.

Возвращение религий в политический дискурс связано с основополагающим вопросом — о системе координат, в которых будет развиваться современный мир. Если в прошлом веке ее осями выступали идеологии, то сейчас мир явно возвращается к более традиционным моделям, свойственным международной политике во все века, кроме прошлого. Правда, налицо довольно причудливая смесь разных принципов — тех, что доминировали последние четыре сотни лет, с момента появления национальных государств, и тех, что им предшествовали, когда религиозная самоидентификация была важнее национальной, этнической.

Иными словами, отношения между государствами в XXI веке в чем-то больше похожи на век XIX, чем на ХХ, поскольку в прошлом столетии на них довольно сильно влияли идеологии, сейчас же наблюдается возвращение к принципам классической реальной политики. Но поскольку идентичности опасно размываются и религии зачастую становятся маркерами принадлежности к сообществу, отчасти происходит возрождение средневековой модели, когда в Европе существовали наднациональные духовно-религиозные объединения...

Глобализация не уничтожает государства, как предрекали ее наиболее яростные адепты лет двадцать назад, но она делает их границы проницаемыми, а общества — подверженными самым разным импульсам и влияниям. Массовое перемещение людей и совершенно неконтролируемый обмен информацией — норма, и никакими мерами их не остановить. Это пугает граждан, которые начинают опасаться за свою идентичность в широком понимании — культурную, национальную, социальную. И в качестве якоря, гарантии сохранения или обретения идентичности зачастую выступают религии как явления стабильные, пережившие века и тысячелетия.

И здесь самое главное. Поскольку современный Запад крайне секуляризован, он в условиях размывания критериев и идентификаций не может опираться на традиционную религию, христианство. Ее место занимает либеральное понимание механизмов функционирования общества, когда святыней и догмой выступает свобода самовыражения. Она же ведет к столкновению с любыми формами традиционализма, будь то исламские, католические или православные. То есть водораздел проходит не между исламом и христианством, а между консервативной традицией и ее либеральным отрицанием. И каждая из сторон этого противостояния склонна вести себя все более напористо и догматично.

Это происходит во многих странах, принимая разные формы. В США, например, поляризация общества и политики отражает углубляющийся раскол по линии консерватизм (республиканцы, которые сдвигаются все больше вправо, к реакционности, и при этом апеллируют к вере) — новаторство (демократы, полевевшие при Обаме и намного более светские), но и те и другие, по сути, отвергают ислам, хотя с разной мотивацией...

Мир, потерявший ориентиры в конце ХХ века, находится только в начале пути к новому глобальному устройству — не только и не столько политическому, сколько идейному. Будущий баланс, вероятно, включит в себя много элементов, важное место среди которых займут религии. Но прежде чем этот баланс установится, предстоит немало потрясений. Балканы 1990-х годов или Сирия сегодня — локальные примеры того, как в конце ХХ — начале XXI века в мире могут вспыхивать средневековые кровавые страсти, замешанные на вере. Однако главная дилемма будет не между разными религиями, а между наличием или отсутствием религиозной основы. И этот конфликт может стать не менее разрушительным, чем классические конфессиональные противостояния. Хотя пока непонятно, хватит ли у «либеральной религии» убежденности, чтобы отстаивать свою абсолютную правоту, какая свойственна фанатичным приверженцам религий более ранних.
http://expert.ru/expert/2013/01/v-poiskah-sistemyi-koordinat/

Постсекулярный мир

Сильно сокращено.

...Накопились определенные причины, по которым положение религии и верующих в современном обществе видится не так, как прежде, когда всех устраивали понятия “светское общество” и “секулярный мир”»...

Ниже есть продолжение.

Сейчас никто, кажется, не претендует на авторство определения «постсекулярный». Оно начало появляться в работах философов и политологов в 1990-е годы. В частности, его использовала для описания взглядов на современный мир школа «радикальных ортодоксов» — богословское направление, возникшее в англиканской среде и полагающее, что постмодернистская критика светских идеологий открывает возможность вернуться к фундаментальным христианским ценностям. Впрочем, вскоре понятие «постсекулярность» вышло за границы довольно специфических дискуссий.

Большое плавание ему обеспечил немецкий философ Юрген Хабермас. Именно его размышления о том, что современному обществу следует переосмыслить свое отношение к религии и религиозным сообществам, во многом поспособствовали популяризации термина. Хабермас неоднократно оперировал понятием «постсекулярное общество» и предлагал собственные разъяснения этого понятия. Возможно, дело в общественном весе Хабермаса — к его построениям с традиционным вниманием относятся не только в академической среде, возможно — в актуальности и убедительности его построений. Так или иначе, сейчас, рассуждая о постсекулярности, без Хабермаса обойтись невозможно — он если не родил, то уж точно благословил это понятие на долгую и счастливую жизнь.

Следует, впрочем, отметить, что самого Хабермаса интересуют те изменения, которые сказываются на политическом положении религии и ее месте в общественном сознании. В «Записках о постсекулярном обществе», написанных в 2008 году, он обращает внимание на то, что религиозные объединения в западных странах становятся «сообществами-интерпретаторами», предлагающими такие подходы к волнующим общество вопросам, к которым люди готовы прислушаться. Кроме того, гражданам неминуемо приходится сталкиваться с «религиозным фактором» как в ежедневных сводках новостей, где освещаются острые конфликты современного мира, так и в повседневной жизни стран с большим притоком мигрантов.

Как определяет немецкий философ, в постсекулярных обществах «религия сохраняет общественное влияние и значимость, при этом теряет почву под ногами секуляристская уверенность в том, что в ходе модернизации религия в мире исчезнет». Фактически речь идет лишь об изменении чьих-то прогнозов на будущее: властители умов уже сомневаются, что религии предстоит исчезнуть или умалиться. При этом они наконец обратили внимание на то, что происходит здесь и сейчас, а именно на то, что религия никуда не девается, по крайней мере в большей части нашего мира. В свое время это заставило немецкого социолога Ханса Йоаса сказать, что постсекулярность — это главным образом ревизия прежнего самоуверенного взгляда на секулярное будущее мира, нежели возвращение религии туда, откуда она успела уйти...

Впрочем, и секулярность — до того, как к этому понятию приставили приставку «пост-», — тоже выводилась из процессов, протекавших в западном мире, прежде всего в Европе. Именно это стало одной из причин того, что начиная с 1970-х годов прежние представления о направлении движения общества к постепенному освобождению от влияния религии начали подвергаться все более разносторонней критике. Иными словами, рассматривая проблему постсекулярного общества, мы так или иначе вынуждены обращаться к реалиям западного мира — хотя бы потому, что это он меняет точку зрения на то, что в нем происходит и куда он движется...

...Приближающееся Рождество принесло из Европы две живо обсуждаемые новости на стыке религии, политики и изменений в повседневной жизни. В Брюсселе на рыночной площади вместо рождественской елки выставлена абстрактная скульптура «электронного зимнего дерева»...Впрочем, религия и светское государство в Европе порой входят в столкновение не только по поводу христианских обычаев и ритуалов. Весьма показательный пример — решение Кельнского суда в июне 2012 года, запретившего обрезание по религиозным мотивам в земле Северный Рейн — Вестфалия, посчитав его нанесением увечий ребенку, не способному самостоятельно распоряжаться собственным телом. Хотя решение ограничивается лишь одной федеральной землей, легальность обрезания в Германии оказалась поставлена под вопрос, многие медицинские центры отказываются проводить детям соответствующую операцию в отсутствие медицинских показаний...ерманский прецедент не повод для шуток. Это один из примеров тех пределов, которые сейчас обнаруживаются в секулярном подходе к общественным проблемам.

Собственно, прецедент этот можно представить, как конфликт институтов — религиозных и светских — за право контролировать принятие определенных решений о человеке, в данном случае связанных с его телесной неприкосновенностью.

«Вся тема постсекулярности вырастает из веберовского взгляда. Макс Вебер ставил во главу угла те или иные человеческие действия и их смысл, — рассуждает социолог религии, преподаватель ГУ—ВШЭ Алексей Титков. — В его картине человеческие действия по мере развития общества становятся все более рациональными и все менее связанными с монизмом. Поэтому происходит постепенное разделение тех или иных действий, с определением смысла каждого. Условно говоря, если раньше ты искал чувство братства в религии, то теперь можешь записаться в студенческий союз и проводить светские пирушки, удовлетворяя те же потребности».

Именно осознание того, что схема, связанная с постепенной кристаллизацией функций различных общественных институтов, перестает действовать, и вызвало появление нового термина. «Нарезка институтов начала сбоить, — говорит координатор исследовательской службы “Среда” Арина Багрина. — Когда-то, например, была целостная семья. А в секулярности у семьи отнимают функции и отдают в разные инстанции. Воспитание — в одну, лечение — в другую. Теперь же это движение останавливается и происходит постепенное возвращение к синергийным институтам». Возможно, в словах Багриной о возвращении к синергии есть некий образ желаемого будущего (служба «Среда» состоит из специалистов, не скрывающих, что они верующие), тем не менее мысль о некотором пределе, достигнутом в препоручении функций, прежде связанных с религией, светским институтам, появляется у многих. Сам Юрген Хабермас, развивающий в своих работах веберовский взгляд на развитие общества, считает необходимым признать, что, несмотря на потерю многих важных институциональных функций, религия, как оказалось, не теряет влияния на общество — и это касается политики, культуры и образа жизни тех или иных людей.

...«Фактически мы вновь открыли, что религия не может быть вещью в себе, сосредоточиться на той роли, которую отводили ей апологеты светского общества, — быть частным делом индивидуумов, — говорит Александр Кырлежев. — Религия продолжает диффузным образом быть связана с разными общественными явлениями». Формы, в которых религия оказывается связанной с современным обществом, могут быть самые разные. Кырлежев, в частности, обращает внимание на работы британского социолога Грейс Дейви, описавшей явление викарной, то есть заместительной, религии. Это, согласно определению самой Дейви, «религия, практикуемая активным меньшинством в интересах гораздо большей общности, которая (как, по крайней мере, подразумевается) не только понимает, но и достаточно очевидным образом одобряет то, что делает меньшинство»...

...Интересно отметить, что католическая церковь в Европе и мире, кажется, признает феномен викарной религии. Во всяком случае, Бенедикт XVI заявил, что христиане в Европе должны считать себя «творческим меньшинством», открытым и готовым предложить миру ответы на волнующие вопросы. Бенедикт XVI также высказывал мысль, что церковь сейчас, подобно Иерусалимскому храму, должна включать в себя «двор язычников», то есть пространство для ищущих и почитающих Бога как «Бога неведомого». При этом, по словам понтифика, «мы часто слишком заботимся о пастырской работе, об общественных, культурных и политических последствиях веры, предполагая, что эта вера существует, что, к сожалению, все меньше соответствует действительности».

Впрочем, вопросов, на которые может попытаться дать ответ «творческое меньшинство», действительно становится немало — точнее, появляется достаточно много причин, по которым общество готово к нему прислушаться. Юрген Хабермас, говоря о религиозных объединениях как о сообществах-интерпретаторах, указывал, что современное общество все более разделяется по ценностным вопросам, таким как дискуссии о законодательстве, регулирующем аборты, о добровольной эвтаназии, по вопросам биоэтики и генной инженерии и даже защиты прав животных и климатических изменений. Причины, по которым люди занимают ту или иную позицию, в конечном счете настолько непрозрачны, что вклад признанных моральных институтов становится весьма ценным.

Это, впрочем, еще раз возвращает нас к вопросу о том этапе, до которого дошло в своем развитии человеческое общество. В своей повседневной технологической деятельности, например в области генной инженерии, оно способно дойти до предела, за которым встают фундаментальные ценностные вопросы. «Медицина — это все-таки самый секуляризированный институт в нашем мире. Мы лечим себя как разумных обезьян, — говорит Арина Багрина. — Но если генная инженерия позволит создать искусственных людей, то что будет с человеком? Что такое человек? Хабермас недавно заговорил о божественном достоинстве человека. Потому что больше это достоинство взять неоткуда. Так вот, что будет твориться с достоинством человека, созданного механически другими людьми?»...

Конфликты, связанные с религией, по мнению Титкова, возникают именно тогда, когда церковь появляется в тех нишах, которые кажутся кому-то по-своему священными или для нее не предназначенными: «Атеистический мир тоже наполнен табу и запретами. Там тоже постоянным рефреном звучит, что церковь “не должна лезть”, что она перешла границы, которые для нее запретны. Например, после появления при МИФИ кафедры богословия заговорили о недопустимости мешать науку и религию — подобно недопустимости мешать льняную и шерстяную нити из Книги Левит».

Алексей Титков считает важным, что отрицательное отношение к ОПК не приводит к протесту против существования воскресных школ: «Церкви можно оставить какое-то периферийное пространство, но при этом должно существовать пространство нормальное — с нашей школой, наукой и политикой, где смешение с религией не допускается. В представлении примитивных обществ тоже существуют такие особые периферийные пространства, например лес, — и в лесу все по-другому, там действуют свои законы, живут духи. Сейчас у нас есть представление, что в этот лес ты можешь сам забредать, если тебе хочется, но, пожалуйста, не проявляй это в своей повседневной жизни в деревне. Считается ведь, что человек может заниматься личными духовными поисками, ходить в церковь, например, но пусть он не пытается менять чужое личное пространство — оно закрыто, и не ваше дело, как я там себя веду».

Титков обращает внимание еще на одну теорию, введенную в свое время американским антропологом Виктором Тернером, изучавшим существующие во многих обществах особые периферийные системы, названные им «коммунитас»: «В таких коммунитас не действуют правила и различия, принятые в повседневной жизни общества. Условно говоря, там все люди братья и радуются чему-то общему. Такие коммунитас людям нужны, все время от времени в них оказываются — это и карнавалы, и движение хиппи, и многое другое». К религиозным структурам возможно отношение как к коммунитас. Но это накладывает определенные обязательства: «Например, им нельзя в неподходящее время приходить в наш мир и устанавливать там правила. Кроме того, им нельзя соприкасаться с такими вещами, как деньги, власть и насилие. Если попы ездят на “мерседесах”, то всё. Сакральное может восприниматься либо как что-то полезное и целительное для нашего мира, либо, наоборот, как опасное, страшное и неприятное. Если у попов лимузины, они проваливаются на темный полюс восприятия. И наоборот, все недовольные нашими попами готовы перепощивать фотографии покойного сербского патриарха Павла, который ходил по улицам пешком в стоптанных сапогах и ездил на троллейбусе. Это именно тот тип поведения, который светский человек ожидает от религиозного»...

Постсекулярность не строгая теория, а скорее, лишь способ взглянуть на то, что происходит с религией в современном мире. Общим может быть лишь пока с трудом определяемое беспокойство от того, что прежней незыблемой картины мира нет и религия в современном обществе так или иначе «входит в игру». В этой игре можно занять разные стороны.

«Появление группировок с радикальной секуляристской идеологией — тоже примечательное явление, — говорит Александр Кырлежев. — Ведь если они начали активно действовать, отстаивать права атеистов, бороться за светскость — значит, ситуация, с их точки зрения, изменилась и светскость в их понимании нуждается в защите». Можно следить за процессами, разворачивающимися на Западе, — в конце концов, именно западный мир на своем опыте обнаружил изменения и сейчас интенсивно работает над выработкой подходов и определением смысла происходящего.
http://expert.ru/expert/2013/01/v-okrestnostyah-sekulyarnogo/

המקור - ערוץ 10 - בכתבה על ועם נפתלי בנט - 8.1.2013 (Hebrew)



UPDATE:
תמצית (סןף הכתבה)



END OF UPDATE

Узнайте, какая партия вам подходит (Hebrew)

כל מי שעדיין מתלבט עבור מי להצביע
יכול לענות על כמה שאלות וגלו איזו מפלגה מתאימה לכם

http://float2013.biz/start.html

Паутова Лариса. "Поколение Y".

В 2013 г. на Земле будет од без солнечной активности

Нынешний цикл солнечной активности может стать самым слабым за последние 100 лет, говорится в прогнозе. Еще в середине XIX века было установлено, что уровень солнечной активности меняется с периодом в 11 лет. С начала наблюдений было зарегистрировано 23 таких цикла.

"С высокой вероятностью 24-й солнечный цикл является наименее мощным за последние 100 лет", - отмечают авторы документа.

В феврале 2012 года было достигнуто максимальное на данный момент для этого цикла значение числа Вольфа (показателя солнечной активности, который рассчитывается, исходя из числа пятен) - 67. Это может стать максимумом для всего текущего 11-летнего цикла.

Ниже есть продолжение.

Директор Центра прогнозов космической погоды Института земного магнетизма, ионосферы и распространения радиоволн (ИЗМИРАН) Сергей Гайдаш согласен с мнением, что максимум солнечной активности, возможно, уже пройден, но отмечает, что "спокойствие" Солнца все же довольно относительно.

Он напомнил, что в 2009 году было 260 дней без пятен на Солнце, в 2010 году - 51 день, в 2011 году - 2 дня, а в 2012 году пятна были на диске Солнца постоянно. Также наблюдается рост числа магнитных бурь: в 2009 году - 4 бури, в 2010 - 15, в 2011 - 34, а в 2012 - 52 бури.

"Максимум, скорее всего, мы прошли, сейчас идет постепенное снижение. Хотя нельзя исключать, что будет "верблюд" - еще один "горб" на графике активности в этом цикле", - сказал ученый.

...Говоря о климатических последствиях "спокойствия" Солнца, ученый отметил, что пока связи солнечной активности и климата Земли до конца не изучены и нельзя делать выводы о возможном наступлении похолодания, как это было во времена Маундеровского минимума - сильного спада солнечной активности в XVII веке, который привел к значительному похолоданию в Европе.


Хазин: ещё раз об экономическом кризисе

Хазин: в управленческой элите США произошла революция

Форматирование моё.

...в США произошла революция. В управленческой элите. И начинать надо с Керри, и соответственно с нового министра обороны. Я все время забываю, как его фамилия. Причем по целой куче направлений. Прежде всего, ушли «ястребы», а пришли такие ангелочки голубочки. Второе, принципиально изменена политика, я сейчас не буду говорить про все остальное, только про Ближний Восток. Пришли люди, очень тесно и очень плодотворно, в некотором смысле взаимодействующие последние десятилетия с Ираном. То есть иными словами на большой войне на Ближнем Востоке поставлен крест. Еще не назначенный, но уже выдвинутый в министры обороны человек это сенатор республиканец бывший, который неоднократно голосовал против всех санкций против Ирана.

– Чак Хейгел.

- Да, я еще не выучил его фамилию. А что касается финансовой части, финансовая часть состоит в том, что впервые за много-много лет от кормушки, от управления финансами непосредственно отстранена компания Goldman Sachs. И это тоже революция. Дальше у нас очень мало времени, поэтому я не буду влезать в детали, но все это следствие того обстоятельства, что элита США в 2012 году, который был переломным, признала две вещи. Первая – что кризис будет продолжаться и надежды на то, что мы из него выйдем, это наивность. И второе – что люди, которые ввели собственно США в этот кризис, не в состоянии с ним управиться. Да, в тот момент, когда они вели Америку к невиданному процветанию в 80-90 годы, к ним претензий не было. А сегодня стало понятно, что они не в состоянии управлять финансами в условиях нынешнего кризиса. Их убирают всех...их партнерами, в том числе по воровству в 90-е годы приватизационному были те самые люди, которые сидели в первый срок Обамы. Это клинтоновские клептократы. И соответственно их уход сегодня в Вашингтоне, а уход никак с нами не связан, их уход связан с тем, что концепция изменилась. Финансовый эмиссионный капитализм закончился...
http://echo.msk.ru/programs/creditworthiness/986334-echo/#element-text

"Маарив": иранская тема в деле h-Арпаза

Сокращено.

Скандал вокруг дела Арпаза оставляет в тени «главную героиню» этой истории. Ею безусловно является «атака на иранские ядерные объекты»...

С самого начала было ясно, что ссора между Габи Ашкенази и Эхудом Бараком имеет стратегический смысл. Речь идет не о личном конфликте, а о стратегических разногласиях, касающихся Ирана...

Идея представить Барака и его сторонников в качестве безответственных авантюристов реализовывалась посредством лжи и медийных манипуляций. Все это делалось с целью продвинуть стратегию Ашкенази, которая не предусматривала военные действия против иранской ядерной угрозы...


Ниже есть продолжение.

Когда Барак и его сторонники заявляют, что Израиль не отказывается ни от одного варианта борьбы против иранского атомного проекта, а Ашкенази и его приближенные говорят обратное, речь не идет о выборе между взвешенным подходом и безответственным. «Военная опция» включает в себя различные варианты действий – об этом прекрасно осведомлены те, кто принимают решения в государстве. Попытка представить израильских политиков, утверждающих, что в их распоряжении имеется военный вариант, в качестве безрассудных авантюристов, является грубым вмешательством в процесс принятия кардинальных государственных решений.

В самом Иране решение об окончательной реализации или приостановке атомного проекта будет принято в результате борьбы двух политических лагерей – тех, кто стремится создать бомбу, и тех, кто считает этот шаг нецелесообразным. Известие о том, что Израиль отказался от военной опции, будет на руку сторонникам жесткой линии, во главе которых стоит Ахмадинедждад. Это втянет регион в опасную ядерную гонку.

Дело Арпаза – это не история личного конфликта высших лиц израильской оборонной сферы. Это дело имеет серьезные стратегические аспекты.
http://cursorinfo.co.il/news/pressa/2013/01/10/gaarec--iranskaya-tema-v-dele-arpaza/

Иерусалим в снегу (Hebrew, English, Russian)



Найдено на просторах интернета.