Facebook: когда лопнет розовый пузырь (English, Russian)

Eli Pariser on the Filter Bubble



http://www.ted.com/talks/lang/ru/eli_pariser_beware_online_filter_bubbles.html

...Американский активист Эли Паризер пару лет назад написал алармистскую книжку «За стеной фильтров» – о том, что социальные сети и вообще интернет загоняют нас в идеологический и информационный пузырь, в крохотный мирок, где все определяется нашими узкими интересами. Мы подписываемся на тех, чьи взгляды близки к нашим – и наша информационная картина становится гораздо более однонаправленной, чем когда эту картину формировали редакторы газет и ТВ.

Ниже есть продолжение.

Этот и без того узкий поток еще больше сужается, когда мы кликаем на картинку, допустим, с котиками или с обличением Путина, алгоритм социальной сети подхватывает наш клик и начинает показывать нам еще больше котиков и еще больше обличений Путина. И так далее, и так далее. Вплоть до того, что, как жалуются сегодня многие, в Фейсбуке стало решительно нечего читать. Недавно Facebook объявил об очередном новшестве в этом направлении: если вы, допустим, месяц или два не кликали на посты одного из своих друзей или одной из страниц, на которые вы подписаны, то соцсеть может перестать показывать вам уведомления от этих друзей и страниц. То есть попытается замкнуть вас в пузыре не только тематическом, но и хронологическом.

И все это не было бы так страшно и неприятно, если бы информационный пузырь выполнял ту задачу, которая заявлена: полностью потакать нашим вкусам и рисовать перед нами точно такую картину мира, в которой нам приятно жить. Ну что такого ужасного в том, что пару раз в день мы погружаемся в виртуальную реальность, в которой нет ни Путина, ни протестов, ни страдающих детей, ни финансовых кризисов, а есть сплошные котики, собачки и любимые музыканты или, допустим, дискуссии об истории искусств? Наивно было бы думать, что такой пузырь отрежет нас от «реальной» реальности – скорее, как фильмы и книги, даст от этой реальности немного отдохнуть.

Однако вот этой приятной виртуальной реальности совсем не получается. Проблема в том, что Facebook, Google и все остальные механизмы персонализации нашего присутствия в онлайне требуют от нас довольно жестокой самодисциплины. Чтобы лента Facebook была именно такой, какая будет нам исключительно приятна, мы должны подписываться исключительно на людей с близкими нам вкусами и кликать исключительно на те посты, которые нас порадуют.

Но ведь на деле мы кликаем не потому, что рационально видим впереди удовольствие. Мы кликаем, повинуясь случайным побуждениям: видим что-то возмутительное и нажимаем на ссылку, думая, что настолько мерзко быть уже не может, а оказывается, что может; кликаем, реагируя на ловко сочиненный заголовок, за которым – пустота; просто тянем время, чтобы не браться за неприятную работу. Ну и так далее. И вся эта ерунда, которую мы цепляем совершенно спонтанно, возвращается к нам в троекратном, десятикратном размере, потому что алгоритм Фейсбука принимает ее за наши подлинные интересы. Мы ставим лайки не обязательно потому, что нам что-то понравилось, а еще и чтобы поддержать приятного человека или лайкнуть то, что понравилось нашим друзьям. Facebook обещал нам вытянуть из глубин нашего сознания нечто такое, с чем будет интересно жить; а оказывается, что и вытягивать-то особенно нечего...

http://slon.ru/future/facebook_konets_rozovykh_puzyrey-874740.xhtml





Читать дальше!

Черный обелиск, или История об антисоветском памятнике

По-возможности, форматирование сохранено.

Этот рассказ должен был появиться месяц назад, к 70-ой годовщине уничтожения Минского гетто. Я тянул с публикацией: старался отыскать фотографии тех, благодаря кому возник Черный обелиск; тех, кто стоял стеной, когда его пытались снести; тех, кто навек уезжая, приходил сюда прощаться с городом, чтобы отсюда отправиться на вокзал.

Ниже есть продолжение.

Я тянул, пытаясь найти подход к одному из из самых горьких минских памятников... Ведь остальные — просто монументы, а этот — разверстая могила. Я тянул, пока не понял, что говорить нужно от первого лица. Потому что весь город прошел через Яму, и у каждого минчанина она своя. Даже у тех, кто этого не знает или не хочет знать.

Мне трудно назвать этот рассказ историйкой — это история.




Кажется, Яма была всегда. В 60-х мы с мамой, испуганно косясь, обходили ее стороной на пути к шляпнице, тете Циле — ее крошечный домик стоял на месте «Брестской крепости», что на Танковой. В 70-х Яма раскрывала страшный свой зев, когда вечерами я спешил мимо нее в дом на несуществующем нынче Зеленом переулке: там для недавних учеников «Парната» читал лекции об искусстве незабвенный Кирилл Зеленой. Скорее всего, и раньше, до 60-х, существовала моя Яма — куда ей было деться!


Первый митинг на Яме прошел в 1971 году. С тех пор — ежегодно.

Детская память рисует место, которого боялись взрослые — со склонами, уходящими вглубь земли, и дном, терявшимся в темноте. Взрослых пугала не только пролитая здесь кровь, но и стоявший внизу памятник с непонятной надписью на запрещенном еврейском языке. Никто толком не знал, иврит это или идиш, зато все знали, что место это связано с отъездами в Израиль.

Мои родные — что еврейские, что русские — на Яму не ходили. И их образованные друзья — врачи, музыканты, преподаватели — тоже. В Израиль никто из них не собирался, а карьеру можно было испортить запросто. К Яме шли те, кому нечего было терять: «отъезжанты», «отказники» и беспартийный еврейский пролетариат: столяры-слесари, сапожники-портные, парикмахеры-сантехники. С ними советская власть ничего поделать не могла.


Цветы под конвоем.

Так и получилось, что Черный обелиск, помещенный в сердце Ямы, стал антисоветским памятником . Его не показывали по телевизору, о нем не писали в газетах и не упоминали в путеводителях… Вообще нигде не упоминали! Его не однажды пытались снести — под разными предлогами, но всегда, чтобы улучшить. Улучшить хотели надпись — убрать из нее этот самый то ли идиш, то ли иврит.

Это был, пожалуй, единственный случай, когда советской власти не удалось реализовать свое желание: и памятник, и надпись отстояли. Кто? Эти самые столяры-слесари и иже с ними.



Легендарные минские полковники Овсищер, Альшанский и Давидович, восставшие против государственного антисемитизма и разжалованные в рядовые.

Благодаря всем этим людям, в начале 80-х, когда я впервые попал на Яму, прочел на Черном обелиске те же слова, что были начертаны там изначально. Их же можно прочесть и сегодня.

Светлая память на вечные времена пяти тысячам евреев, погибшим от рук лютых врагов человечества — фашистско-немецких злодеев 2 марта 1942 года

Против фашистско-немецких злодеев советская власть ничего не имела, а вот евреи ей были не по душе. Всего-то и нужно было, заменить их на абстрактных советских граждан. Но евреи не хотели быть советскими гражданами, они хотели быть евреями и потому уезжали в Израиль.

История Черного обелиска — это история исхода евреев из Беларуси.

Идея воздвигнуть монумент узникам Минского гетто родилась в 1945 году, когда вернувшиеся с войны солдаты узнали, что их родные убиты и тела их брошены в старый песчаный карьер. Карьер стали звать Ямой — с большой буквы.


Еврейская колонна Минского гетто. Они еще живы…

К 1947 году всем миром были собраны деньги на памятник, и известный городской камнетес Мордух Спришен з надгробья со старого еврейского кладбища на Сухой вырезал мраморный обелиск. Надпись для него на идише написал поэт Хаим Мальтинский. Через годы, вспоминая о нем в книге «Толькi б яурэi былi!», его друг Рыгор Бородулин скажет: «Як прыходiць дзядзька Хаiм, сустракаем дружным хаем». Видно, хорошим человеком был идишистский поэт.

Мальтинский прошел войну до Берлина, был награжден орденами и медалями, в бою потерял ногу. И вот он, надев боевые награды, пошел согласовывать надпись на памятникев Главлит — так в СССР называлось цензурное ведомство. Цензоры сидели в Доме правительства на шестом этаже. Лифт не работал. Когда одноногий фронтовик добрался до нужного кабинета, от боли и усталости чуть не плакал. Цензор прочел текст и, как ожидалось, разрешения не дал. Спорить было бесполезно. Перед тем, как уйти, Мальтинский произнес всего одну фразу: «У меня там лежат мать, жена и семилетний сын». И произошло чудо: цензор, тоже фронтовик, подписал разрешение.



Мордух Спришен с разрешением на изготовление памятника.

С таким трудом добытая бумага окажется плохой защитой: через несколько лет Мальтинского разыщут в Биробиджане, куда он уедет работать в издательство. Его приговорят к десяти годам лагерей «за попытку продать американцам Дальний Восток и часть Сибири». От Владивостока до Якутска — ни больше ни меньше! Камнетес Спришен будет осужден за коллекцию пластинок советской фирмы «Мелодия» с еврейскими песнями. Тоже на десять лет.

Такой будет цена, которую создатели заплатят за памятник. Первый в СССР памятник убитым евреям.

В 70-х и 80-х «антисоветская» Яма будет стоять посреди города, как крепость, окруженная врагом. Советская власть будет бороться с ней не на жизнь, а на смерть. И проиграет: Советского Союза не станет, а Яма останется. Впрочем, победа окажется пирровой — с развалом СССР уедут почти все, кому она была нужна.



О чем думают бывшие узники гетто, глядя в объективы фотоаппаратов?

Несколько лет назад меня попросили провести экскурсию для джазового ансамбля De Phazz. Автобус катил по Проспекту, а я рассказывал — об удивительном нашем Вавилоне, где переплелись множество культур; о бесчисленных войнах, пожарах и разрушениях; о коммунистах и фашистах; о начале всемирной революции и убийце президента Кеннеди… Музыканты только что отыграли концерт и были уставшими: они смотрели в окно, за которым скользил зимний город, и время от времени вежливо кивали головами. Неожиданно один из них спросил:

А евреям памятники у вас есть?
Есть, — ответил я и рассказал о Яме.
Можно туда поехать? — попросил музыкант.

Просьба была неожиданной. Еще более странной ее делало то, что мой собеседник был негром.

После некоторых колебаний я изменил маршрут. Мы подъехали к Яме и музыкант, собрав в охапку цветы, подаренные зрителями, сошел по ступеням к памятнику. В темноте на фоне снега черный человек казался призраком. Он положил цветы на камень и молча застыл рядом. Черный человек у Черного обелиска.

Я спросил, зачем ему еврейский памятник. И услышал удивительную историю. Предки странного гостя попали в США из Эфиопии, и среди них бытовала легенда о том, что они… евреи. Одно из затерянных израильских колен.

Наверное у меня на лице промелькнуло недоверие, мой собеседник на мгновение запнулся, а потом сказал:

Легенду трудно проверить, легче поверить, что ты еврей.

С этими словами он протянул мне фотоаппарат и попросил сфотографировать его на фоне Черного обелиска.

http://www.t-s.by/blog/2013/11/chernyj-obelisk-ili-istoriya-ob-antisovetskom-pamyatnike/


Читать дальше!

Израиль глазами московской туристки

Вводная часть опущена, остальное без сокращений.

...Здравствуйте,

Меня зовут Марина Романенко, и я хочу поведать вам о своем тур-вояже в Израиль, Землю Обетованную. И не только о нем.

Вообще-то, я не думала, что возьмусь писать такое... эссе, но, если прочтете до конца, вы поймете, почему я не могла не написать.

В Израиль я поехала экспромтом - после трагедии в личной жизни (слава Богу, все живы, меня всего лишь бросил муж ради большой и светлой 22-ух летней любви).

Позвонила моя подруга детства - Наташка, с которой мы выросли на одном московском дворе, и, узнав про мой резко изменившийся статус, немедля заявила, что свой 33 день рождения я встречаю не одна с мамой в нашей двушке в суровом московском январе, а как раз у них, на берегу Средиземного моря, где в том же январе плюс 20, где любимые друзья, и вообще... смена обстановки. Так я обнаружила себя на борту Эль-Алевского Боинга по рейсу Москва-Тель-Авив.

Сказать, что меня встретили хорошо, ничего не сказать. Этих людей (Наташку и ее мужа Эдика) я знаю много-много лет, мы родные - как семья, и я чувствовала их природную и столь привычную доброту, как бы окрашенную легким налетом местного менталитета. Трудно объяснить, но здесь люди ходят с душой нараспашку, не боясь: дарят свое расположение - и не только знакомому, а даже чужаку - просто так, "бесплатно".

Ниже есть продолжение.

Мне было странно поначалу, все таки мы, москвичи, жуткие снобы, и для меня неприемлемо явиться в гости к друзьям друзей вместе, просто "за компанию". Я упиралась, Наташка настаивала, утверждая, что "Ира и Таль классные ребята", и "Оля и Габи всегда рады новым знакомствам".

Я поняла ее только после того, как почувствовала кожей, как тут принимают гостей. После шумных приветствий и объятий открывается бутылка терпкого красного вина (по ходу дела выясняется, что родом оно с Голанских высот или с Иерусалимского нагорья), из недр холодильника выуживается все его содержимое, ставится чайник (для тех, кто не хочет вина или не может, по причине предстоящего вождения машины, и не только по этой причине, как выяснилось чуть позже), все располагаются, где угодно (только не в креслах гостиной, а на поверхностях, вроде кухонной столешницы, ковра и т.д.), и ведется разговор обо всем на свете; и все очень тепло интересуются, как мне тут, нахожу ли я Израиль интересным и красивым, как мне было в Иерусалиме на экскурсии, и пробрало ли меня у Гроба Господня, и снизошла ли на меня Иерусалимская благодать, подобно которой нет нигде в мире, и что я думаю по поводу местной политики своим, непревзятым мнением, и как я нахожу жутких и наглых израильтян - водителей (ха! Вы не ездили по МКАДу в пятницу вечером!) , и все, все, все...

И иврит, и английский, и русский вперемешку; и меня учат обязательным словам, которые прилипают ко мне насмерть, вроде: мазган (кондиционер), беседер (все в порядке, хорошо), "ма питом?!" (с какой радости?! почему вдруг?!); и хозяйка Ирина, смеясь переводит мне своего мужа Таля, "аборигена", как она его называет, который не смог донести (или я не смогла дополнить?) до меня свою мысль по-английски...

И вдруг все начинают петь мне "Happy Birthday" и на английском, и на иврите, и Таль даже исполняет в мою честь "День Рождение только раз в году" из "Чебурашки" (знания почерпнуты после просмотра оного мультика с четырехлетней дочуркой, как объясняют мне, хохоча от его акцента, еще параллельно исполнению).

И все поднимают бокалы с красным душистым вином, и в мою честь произносятся тосты, которые завершаются емким тостом "Лехаим!" - "За жизнь!", и я краснею и бледнею, понимая, что лучшего тоста в мою честь не произносили никогда и никто, как эта странная и разношерстная, но в тоже время какая-то своя, родная всего за два часа, - компания.

И я влюбляюсь в этот тост.

И этот смешной и живой Вавилон вдруг замолкает и становится очень серьезным, когда муж Ольги, кинув взгляд на свой пейджер, срывается с места и бежит, как есть, без куртки и зонта (а шел дождь) , к своему автомобилю, успев крикнуть Эдику, чтоб довез Олю домой. И я с изумлением узнаю, что этот смешной балагур, который травил анекдоты на почти трех языках, виртуозно не растеряв их смысла в переводах, - боевой летчик Израильского ВВС в звании майора, находящийся на "коненут" - боевой готовности, в случае вызова на базу при необходимости.

А что может быть за необходимо - в этой маленькой отважной стране, окруженной недругами (да что там - врагами) - можно только догадываться. База находится совсем рядом с тем населенным пунктом, где меня принимают друзья и друзья друзей, и, когда через 20 минут я слышу рев реактивных двигателей над головой, Таль говорит что-то на иврите, я понимаю только одно слово - "Аза" (Газа), и Эдик не успевает перехватить нечто непечатное, вылетевшее у него из-за плотно сжатых, побледневших губ.

У каждого в этой стране есть кто-то знакомый, который погиб, ее охраняя. Это трудно понять, в это трудно поверить, но представьте себе: у каждого (!) человека в возрасте около 30 лет здесь есть хотя бы один "кто-то" (друг, сослуживец, знакомый, брат...), кто положил свою жизнь при обороне этого государства, вынужденного ежедневно, ежечасно бороться за безопасность своих граждан и за свое право существовать; или - пал жертвой теракта. Но не подумайте, что все так мрачно, жизнь идет своей колеёй, и назавтра все уже как будто забыли о том, как мы подвозили Олю одну домой, как она ждала своего мужа до 2 часов ночи, когда тот вернулся с задания. И о том, как она уже научилась не спрашивать (все равно не ответит): "как?" и "что?". Потому что это - их быт.

Это их жизнь, и израильтяне умеют шутить о своем быте с известной долей цинизма. Вы знаете, что у евреев есть даже шутки о Холокосте? Может, в этом - секрет ума и живучести этой удивительной нации: в умении смеяться над собой и своими самыми великими несчастьями?

А на следующий день мы едем в Хайфу и в старый город Акко, и успеваем заехать в волшебное местечко на горе, с которого видно синее Средиземное море: Зихрон-Яаков. А еще через день мы едем на Мертвое море через Иерусалим и заезжаем в этот Город, потому что не заехать - невозможно. И на этот раз мы идем не по святым местам, а просто по кривым улочкам Города и по знаменитому базару Махане-Ехуда, и смотрим на город со смотровой площадки. И на меня нисходит пресловутая "Иерусалимская благодать", о которой меня спрашивали простодушные израильтяне, для которых спросить о самом сокровенном - все равно как пожелать доброго утра, но почему-то это не воспринимается как бестактность, и почему-то им легко отвечать.

И, уезжая из Золотого Иерусалима уже ближе к заходу солнца (а ехали мы на Мертвое Море с ночевкой, с палатками), я понимаю суть этого названия: весь город вымощен и облицован светлым камнем, выкорчеванным из самих же Иерусалимских гор, который светится золотом в лучах заходящего солнца.

И я вспоминаю вопрос одного из моих соплеменников (заданный гиду во время Иерусалимской экскурсии) , разочарованно заметившего, что он воображал Иерусалим на более знатной высоте гор; на что гид , усмехнувшись, ответил, что не тот город возвышен, который высок, а тот, который ближе к Господу.

...А по дороге мелькают библейские пейзажи, прямо как с иллюстраций к Старому Завету: нагорья, кустистая зелень, пещерки и лесочки, "что-то крымское немного, и кавказское слегка", и я осознаю, что каждый квадратный метр этой страны насыщен историей - мировой, великой, порою - страшной историей, а так же - пропитан кровью, совсем недавней для этой исторической земли, кровью, которой всего несколько десятков лет, - кровью людей, боровшихся за право иметь свою Родину и право жить.

Мы разбиваем палатки на горе Мецада; полная луна светит почти неестественным светом, показывая мне самое низкое место на земном шаре, - Мертвое Море, а за ним горы Иордании, и чуть ближе - призраки библейских Содома и Гоморы и соляные столбы Лота и его жены.. И горит костер, и я курю сигарету, и каждый думает о своем; и я знаю, что думаем мы об одном и том же: что такие минуты редки, а помнят их всю жизнь, что скоро мы расстанемся, так как мои друзья живут на одной из своих Родин, и наличие другой, нашей общей, порой разрывает им сердце; и этот вечный диссонанс, вечная мука русской души кровного еврея, уехавшего сюда "с концами", но "не до конца" уехавшего оттуда.

И скоро будут "снова между нами города, взлетные огни аэродрома", но мне жаль только чуточку, потому что вдруг я понимаю, как я горда за моих друзей, которые являются частью этого народа, сумевшего за каких-то 60 лет построить страну в пустыне; народа, не растерявшего себя через тысячелетия и все беды и катастрофы; у которого внутри есть животворная сила, как будто он и в самом деле был избран Господом в пустыне, совсем недалеко от того места, где сейчас догорает наш костер.

А восход солнца открывает мне совершено непередаваемый пейзаж: бирюзовое Мертвое Море в окружении розовых гор и белой-пребелой соли, обрамляющей бирюзовые берега. Мы спускаемся к берегу, и я захожу в эти воды, которые всё норовят вытолкнуть меня, как будто в них нет места для инородного тела. Но в конце концов Море позволяет мне опустится в его маслянистую теплую воду, где вместо дна - глыбы соли. Ощущение непередаваемое, его можно только почувствовать, словами его не передать. И это в январе месяце! А тут 25 градусов, тепло, как в Эдеме.

А в последующие дни Эдик сокрушается, что не сможем поехать в Эйлат - никак не успеваем: ехать далеко, но на один день - нет смысла, а отгул Эдику не дают.. Зато мы гуляем по старому Яффо и Тель-Авиву, и я удивляюсь, как такой небольшой по нашим меркам (400 тыс.) город создает впечатление такого большого из-за своей разношерстности и противоположностей, которыми он кишит: молодой и вместе с этим солидный, современный и исторический, бурлящий и степенный.. Сидящие в "кафешках" израильтяне что-то горячо обсуждают, и я интересуюсь у Наташки, о чем сыр-бор. Послушав их гортанную речь, Наташка хмурится и переводит мне, что в связи грядущим (28 января) всемирным днем памяти Холокоста по всему миру прошла волна антисемитских выступлений разных общественных лиц: дескать, Холокоста вообще не было, и все это - промысел хитрых евреев, маскирующих таким образом собственные грехи перед палестинским народом. И вот, дескать, мужики в кафешке спорят как можно "натереть пятак" мерзким антисемитам по всему миру, да и вообще всему ООН, который дает им право голоса...

А на следуйщий день случилось землетресение в Гаити, и Израиль первым направил на другой конец света бригаду спасателей со всем оборудованием и медикаментами, которые за 2 часа после прилета разбили там самый лучший и самый современный полевой госпиталь и начали спасать жизни гаитянам, которые и понятия, что такое Израиль и с чем его едят, - не имели, да и не факт, что будут иметь и потом.

Вот так "натерли пятак" израильтяне всем мировым мудрецам, которые призывали отменить день памяти тем 6 миллионам, стертым с лица земли нацистами 60 всего лишь лет назад.

И я не могла понять: откуда у них столько великодушия? Как они не посылают всю эту мировую общественность, лениво отчитывающую антисемитов, в тартарары, как у них есть еще желание делать что-то для какой-то другой страны, в которой о них духом не слышали, когда их хаят все, кому не лень? Какого черта они шлют сотни своих солдат и все это оборудование через 3 океана, неужто они думают, что страны поближе не смогут помочь? Зачем им этот чужой, незнакомый народ, который оказался в беде, когда и них своих бед - выше крыши? И ответ приходит сам собой - за Жизнь.

Они летят туда подарить Жизнь, потому что народ, которому столько стран отказывали в помощи, когда его обезумевшие беженцы искали и не находили спасения у врат чужих государств от смерти в концлагерях нацизма, не имеет право равнодушно созерцать чужую беду. Этот народ подарит помощь *своими* руками, которые раскопают руины и спасут тех, кого можно спасти, и похоронят тех, кого спасти не удалось, сделают сложнейшие операции в невозможных условиях, примут роды, - и все потому, что (для них) ничего, более святого, чем Жизнь, - нет. Любой жизни - своего народа или чужого: израильского солдатика, или островитянина с другого конца земного шара, который не понимает языка своих спасителей, но успокаивается, глядя в их глаза. Они приехали подарить Жизнь. Так они ответили на надругательство над памятью их народа и его истории. Так они почтили погибшие 6 миллионов - подарив жизнь людям другого народа, попавшего в беду.

А я, созерцая все это немного со стороны, почти уже как своя в этой стране, давалась диву и робела перед тем, что только начинала понимать. Как можно пронести себя через тысячелетия гонений и погромов? В чем секрет этого народа? Уж не в том ли, что так ёмко и верно превозносит их "фирменный" тост "лехаим" - "За Жизнь"? Не это ли проносило и сохраняло их народ в течение 5 тысяч лет, и не просто сохраняло, а еще произвело величайших людей своего поколения, где бы этот народ не был вынужден начинать все с нуля? Не это ли является простой формулой их избранности и вечности - свято чтить Жизнь, свою и чужую просто потому, что ничего, более святого, попросту нет.

Делегация с Гаити возвращалась со своей миссии как раз 28 января - в международный день памяти Холокоста, а так же - в день моего вылета назад, в Москву. Я видела их в аэропорту: уставшие люди в несвежей военной форме с черными тенями под глазами, которые светились каким-то особым внутренним светом, - они возвращались домой. Конечно же, их встречали. Все СМИ теснились вокруг, армейские и политические шишки были тут же. Хлопнуло шампанское, и зашуршали пластиковые стаканчики (героев встречали скромно, как, впрочем, и везде), и я услышала столь знакомое и столь уместное именно в этой ситуации "Лехаим!" - "За Жизнь!".

Наше расставание с ребятами было нелегким. Я скучала по ним, еще обнимая их, понимая, что пройдет еще немало месяцев до нашей следующей встречи.

Самолет набирал высоту, и я смотрела в иллюминатор. Милая Эль-Алевская стюардесса предложила мне вина, и, получив мой пластиковый стаканчик с красным и терпким вином Голанских высот, я салютовала удаляющемуся берегу Тель-Авива, понимая, что эта страна течет у меня в крови, что я ей благодарна за подаренную мне возможность посмотреть на свою жизнь под совсем другим углом, что я безнадежно влюблена в ее непосредственных и добрых людей, в ее историю и в ее простое величие; и я подняла свой стаканчик с простым, емким и древнем тосте - "за жизнь".

http://www.sem40.ru/24051/24089/index_text.shtml


Читать дальше!

Почему интернет есть, а счастья нет

По наводке блога Дневник кризиса.
Сокращено. Форматирование моё.

«Вот уже и радио есть, а счастья нет», – говорил в 30-е годы XX столетия Илья Ильф. Похожую идею воспроизвел спустя 80 лет американский комик Louis C.K.: «Everything is amazing right now, and nobody is happy».

Ниже есть продолжение.

...Изменения технологий довольно легко описать и даже предсказать. С человеческой природой сложнее. Разрыв между техническим бумом и гуманитарной способностью его осмыслить нарастает и ведет к политическим катаклизмам...

В центре гуманитарного подхода – традиция. Гуманитарии больше обращены к прошлому. Авангард в гуманитарной сфере присутствует, но всегда маргинален. Выше ценятся те идеи и творения, которые проверены временем и накопили историю отношения человека к ним. Гуманитариям платят за традицию.

И наоборот: в фокусе технократического подхода – инновации, потому что техническая сфера нацелена на монетизацию нового, а не традиций.

В результате подготовка завтрашнего дня захвачена преимущественно технократами. В то время как гуманитарии обычно применяют свои таланты к уже случившемуся, то есть к настоящему, благодаря чему оно становится освоенным, то есть прошлым.

В таком темпоральном распределении компетенций есть определенная логика. Технократы двигают технические способности человека вперед, гуманитарии удерживают социальную связность, переводя новое в привычку.

Этот механизм балансировки нового и старого работал хорошо, пока время было неспешным. В старые времена одна политическая, экономическая или техническая эпоха вмещала десятки или даже сотни поколений. Технократы были не очень продуктивны, и гуманитарии справлялись с темпом новаций.

Три эпохи в одном поколении
Демографический переход в XX веке ознаменовался появлением нового социального феномена – осевого поколения. Осевое поколение – это первое поколение, срок жизни которого оказался длиннее эпохи. Это поколение людей, которые впервые в истории столкнулось с необходимостью прожить две или даже больше эпох в рамках одной человеческой жизни.

В России осевое поколение – люди, которые родились в 30–40-х годах XX века.

Они застали аграрную эпоху, они работали в индустриальную эпоху, и теперь многие из них пробуют на вкус эпоху постиндустриальную. Три эпохи в одном поколении – такого в истории планеты не было никогда.

В тех странах, которые испытывают демографический переход позже России, жизнь людей из осевого поколения может вместить еще больше эпох: от собирательства и феодальных отношений до мобильного интернета и экономики шеринга.

В странах, которые уже прошли осевое поколение, сжатие исторического времени приводит к постоянному темпоральному стрессу. Темпоральный стресс заключается в том, что привычка не успевает за гонкой обновлений. Если эпоха меньше поколения, то это разрушает баланс между скоростью технических новаций и скоростью культурной адаптации. Вот поэтому «everything is amazing right now, and nobody is happy».

...Технократы с темпом справляются. Они хороши в своем деле – в деле новаций. Для них сжатие времени – праздник ускорившейся монетизации. Никогда в истории не было столько молодых миллионеров и миллиардеров в первом поколении, как сейчас.

А вот отставание в гуманитарной сфере чревато тем, что общество лишается связности и понимания себя. Из-за скорости перемен гуманитарные концепции уже в момент написания превращаются в исторические обзоры.

В то же время простые люди впервые воспринимают смену эпох лично, даже чувственно, через изменение тактильных навыков. Например, современный человек уже пробует 3D-манипуляции, но еще помнит, как листать книги. А между этими навыками – дистанционный пульт телевизора, клавиатура и мышь, тачпад. Эти интерфейсы настолько различны, что могли бы дать название отдельным эпохам. Они и составляют эпохи, только теперь не исторические, а технологические. Тогда как исторически они сжались невероятно плотно и уместились в одной человеческой жизни...

http://slon.ru/biz/1025534/


Читать дальше!