...Вскоре Сталин умер...Затем пришел новый правитель...Однажды Мыкыта-правитель вызвал меня к себе на дачу, ту самую, где когда-то жил Сталин. Была поздняя осень. В окне одиноко стояла облетевшая груша. Я отвел глаза.
В комнате сидел скромный мальчик, аккуратно сложив руки на коленях. На столе перед Мыкытой лежала раскрытая ученическая тетрадь.
— Здоровеньки булы, Дмитро, — рявкнул правитель, — а ну познакомься, — он кивнул стриженой башкой в сторону мальчика, — Виталька!
Мальчик встал и вежливо пожал мне руку.
— Кажи, Дмитро, сколько рокив ты пишешь мне речи? Мыкыта громко высморкался.
— Три года, — ответил я.
— Меньше пятилетки, — заметил правитель.
Я вздрогнул. Что-то эта сцена начинала мне напоминать.
— Кажи-ка мне, Дмитро, — продолжал правитель, — почему-то, як ты мои мысли излагаешь — они, словно поросята бездомные, хилы и жидки, а як вон этот хлопец их пишет — они, словно молодой кабанчик, свежи и игристы.
Я вспомнил, что мне напоминала эта сцена. Из окна смотрел опустелый сад. Я увидел голую грушу. Она приветственно кивала мне своей веткой.
— Кажи, старый хряк, — Мыкыта задорно ущипнул меня за живот, — ты откудова берешь мои думы?
— Из вашего собрания сочинений, — ответил я.
— Врешь, свин! Ты их выдумываешь! На, — протянул он мне ученическую тетрадь, — ознакомься с моими настоящими думами, широкими, як Днипро, и глубокими, як Черное море.
Я взял тетрадь. Это было школьное сочинение.
«Если ты не становишься больше — ты становишься меньше», — стояло в эпиграфе. Это была мысль Гилеля, но под эпиграфом жирно красовалось имя Мыкыты. Сочинение было полно изречений великих еврейских философов, вложенных в уста хохлацкого порося. Я знал каждое из них.
— Да, — согласился я, — мысли широкие, как Днипро, и глубокие, как Черное море.
— Розумиешь... — Мыкыта рыгнул. — Геть до хаты! Займешься партийным архивом.
Груша продолжала приветственно махать.
— Привет, — сказал я, — скоро я буду на тебе раскачиваться...
Человек ничего не знает. Я ошибся — груша так и осталась голой. Меня не повесили — украинский правитель был более мягкого нрава, а может, изменилось время, и на груше висеть было уже как-то неудобно. Не знаю — меня выгнали. Я стал свободен. И поехал в Ленинград...
Я сижу в закутке нашей старой комнаты, — квартиру фельдмаршала давно забрали, — в большом ленинградском доме возле колокольни, которую построил великий итальянский зодчий Джакомо Кваренги, и читаю умные книги. Никто не отрывает меня, никто не кричит:
— Хаимке, кум цу мир! Послушай, какая мысль!..
— Хаимке, варт а вайленьке, ты только послушай...
Печальна наша жизнь, скажу я вам...
Я сижу на старом венском стуле, где сидел мой дед, и читаю. Я стал похож на деда — я читаю и мешаю заниматься моему внуку.
— Файвелэ, — говорю я ему, хотя его зовут Павлик, — кум цу мир... ты только послушай, какая мысль!
— Файвелэ, а эта!..
Я совсем стал похож на деда — ушла моя печаль. Чем старше я становлюсь — тем веселее у меня на сердце. Я радуюсь солнцу, ветру, воробью в окне, чарке водки...
Иногда мне хочется станцевать буйный хасидский танец. Но не с кем...
И я танцую один — плывут тени, горят свечи.
Внук мой с удивлением смотрит на меня. Он печален. Он не танцует хасидских танцев — я мешаю ему заниматься. Он кончает школу, и завтра у него выпускной экзамен. Сочинение.
Я все думаю, что он там напишет...
http://www.migdal.ru/literature/3269/?&print=1
No comments:
Post a Comment